Девушка догадалась, что отец хочет поцеловать ее, и, нагнувшись, сама припала к нему губами. Коснувшись иссохшей руки больного, она в ужасе вскочила и разбудила домашних: паралитик доживал последние секунды. На миг он раскрыл глаза, посмотрел на сестру, на жену, на брата и, наконец, устремил прояснившийся взгляд на дочь. Несчастный не мог выразить своей последней воли — попросить прощения у близких за причиненные им страдания. Умер он настолько спокойно, насколько беспокойно прожил последние семь с половиной лет. И когда вдова накрыла платком его окаменевшее лицо, в комнате раздались рыдания Шушаник.
На другой день тело Саркиса перевезли в город. Мадам Анна не хотела, чтобы похороны прошли без заупокойной обедни. Микаэл просил Давида ничего не жалеть для пышных похорон, но вдова от этого отказалась:
— Не надо, Саркис давно уже умер.
Шушаник поехала в город с Антониной Ивановной.
— Не плачьте так, — уговаривала она девушку, — неужели мало вы перестрадали за эти семь лет? Не мог же он поправиться, хорошо, что умер естественной смертью.
— Да, отец умер своей смертью, меня только это и утешает.
После похорон Заргаряны были приглашены к Алимянам. Вдова Воскехат распорядилась устроить у себя поминальный обед.
Тихие слезы Шушаник тронули сердце вдовы. Она полюбила эту прекрасную девушку еще с той поры, когда Шушаник ухаживала за Микаэлом. Утешая Шушаник, Воскехат смотрела на нее с материнской нежностью, гладила пышные волосы, целовала щеки. Будут ли так горячо оплакивать смерть Воскехат ее близкие? Ах, какая любящая дочь, какое чуткое сердце! Почему не она ее невестка, жена Смбата, — вот эта бедная девушка, в скромном траурном платье, столь же кроткая, сколь и прекрасная. Почему мать внуков Воскехат — иноплеменница, которую она не любит и не полюбит никогда? Они не понимают друг друга и никогда не поймут...
После обеда явился Аршак вместе с Алексеем Ивановичем и сообщил, что вечером уезжает за границу. Воскехат была осведомлена о страшной болезни младшего сына и теперь сама торопила его ехать лечиться.
Алексей Иванович отозвал сестру.
— Ну, теперь ты можешь быть спокойна, я уезжаю.
— Куда?
— За границу.
— Зачем?
— Уезжаю с Аршаком.
— В качестве кого?
— В качестве попутчика и наблюдателя.
— Алексей, имей же самолюбие, умоляю тебя! — воскликнула Антонина Ивановна.
— Удивительное ты существо, сестричка. Точно я навязываюсь кому-нибудь. Сам же твой досточтимый супруг просит меня сопровождать Аршака. Парень языков не знает, не путешествовал никогда, болен и неопытен, — нужно же приставить к нему, так сказать, какого-нибудь почетного гида? Можешь вообразить: теперь Смбат Маркович не только примирился со мною, но и начинает любить меня. А мне жаль Аршака. Я должен всячески стараться спасти его, пока не поздно...
— А твоя служба в Москве?
— Я уже послал прошение об отставке.
— Дальше! — воскликнула Антонина Ивановна возмущенно.
— А что же дальше? Останусь в распоряжении Смбата Марковича.
Антонина Ивановна прошла к Смбату, отвела его в сторону и спросила:
— Мой брат по вашему желанию сопровождает Аршака за границу?
—Да.
— И вы думаете, что он человек надежный?
— Вполне. Более подходящего человека я не знаю. — Объявляю вам, что снимаю с себя всякую ответственность за своего брата.
— Антонина Ивановна, я вас прекрасно понимаю и хвалю вашу гордость; но люди живут не как хотят, а как могут.
В словах Смбата жена уловила скрытую мысль. В них она уловила намек на примирение, примирение вынужденное и необходимое. Ясно одно: они должны жить не разлучаясь, они обязаны нести свой крест и не могут отказаться нести его, поскольку оба любят своих детей.
Час спустя Антонина Ивановна с Заргарянами отправилась на промысла, оставив детей у свекрови. Дорогою она беседовала с Шушаник о положении рабочих. Ее известили, что вечерние курсы разрешены.
— Будем и впредь вместе работать, не правда ли? — спросила Антонина Ивановна.
— Как вам угодно.
— Не только угодно, но я даже прошу вас, Шушаник. Ах, хорошо иметь благородного и искреннего друга! Не так ли?
И она еще раз обняла и поцеловала девушку с материнской нежностью. Шушаник была тронута этой искренней лаской: отныне совесть ее чиста.
Смбат и Микаэл отправились на вокзал провожать Аршака. Они просили Алексея Ивановича всеми силами воздействовать на брата, чтобы он раз и навсегда бросил позорные привычки.
— Даю вам честное слово, что приложу все усилия, — ответил Алексей Иванович на этот раз вполне искренне.
Однако Смбат и Микаэл в глубине души плохо верили в выздоровление Аршака — уж слишком запущена болезнь.
В недалеком будущем Микаэл представлял полуживое тело брата, покрытое язвами. Подобных случаев ему приходилось видеть немало среди друзей, и он удивлялся, как ему удалось избежать этой ужасной болезни. Микаэл вспоминал недавнее прошлое и содрогался. Как ему ненавистна теперь эта бесцельная, бессмысленная жизнь!
— Больше ста тысяч придется выкинуть на постройку новых вышек и резервуаров.
Эти слова Смбата больно укололи Микаэла.
Он окинул брата неопределенным взглядом и не проронил ни. слова.
— Я еще не считаю каменных зданий, машин и котлов, — продолжал Смбат. — Нет, что я говорю, этот проклятый пожар причинил нам убытку на полмиллиона.
— И тебя сильно огорчает этот убыток? — спросил Микаэл.
— А тебя нет?
— Вознаградил ли ты Давида Заргаряна? — спросил Микаэл, как бы не слыша вопроса.
— Ведь он же сам в твоем присутствии сказал, что вознагражден с избытком.
— Мало ли что говорил! Заргарян человек бескорыстный. Но неужели ты не чувствуешь, что обязан отчислить ему какую-нибудь сумму?
— А сколько бы, по-твоему?
— По крайней мере столько, чтобы он полностью мог обеспечить свою семью.
— Вот как! — воскликнул Смбат удивленно. — Уж больно ты щедр.
Микаэл промолчал. Приехав домой, он зашел к Смбату, сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги.
— Возьми, — небрежно бросил он Смбату бумагу и встал.
— Что это? Ты отказываешься от своей доли в наследстве?
— Как видишь — да.
— Ты еще ребенок, настоящий ребенок, — промолвил Смбат, отбрасывая бумагу.
— Думай как хочешь, а пока что бери эту бумагу и уплати Марутханяну мои долги — вот все, что мне нужно от тебя.
— Не дури! Если ты обижаешься за Давида Заргаряна, можешь выписать ему сколько хочешь, на это я .тебе даю полное право. Вот чековая книжка, — сказал Смбат, кладя ее перед братом.
— Ладно, — ответил Микаэл, — об этом поговорим завтра, а моя бумага пусть на всякий случай лежит у тебя.
И Микаэл прошел в свои комнаты, куда не заглядывал вот уже пять месяцев. Здесь все оставалось как было. Он оглядел роскошную мебель, убранство и горько улыбнулся. Все, связанное с прошлым, казалось ему теперь нелепостью. Он запер двери и вернулся к брату.
— Пусть и этот ключ останется у тебя.
— Да ты смеешься, что ли?
— Я делаю то, что подсказывает мне сердце. Сказал же я, что отныне я твой приказчик, — вот и все. К этому дому у меня больше нет никаких претензий, — все твое...
Микаэл быстро вышел, оставив ключ на столе.
Смбат удивленно посмотрел ему вслед и после минутного раздумья решительным движением спрятал в стол ключ и бумагу. На следующий день он отправил Срафиона Гаспарыча к Марутханяну, чтобы покончить дело миром. Смбат брал на себя обязательство уплатить половину долгов Микаэла при условии уничтожения всех подписанных братом долговых обязательств.
— Согласен! — заявил Марутханян. — Не случись пожара, — копейки бы не уступил.
В тот же день Марутханян вызвал Суляна.
— Друг мой, — обратился он к нему, — теперь мы можем купить нефтяные участки. Тебе отойдет пятая доля всей прибыли. Ну-с, посмотрим, как пойдет дело при твоем образовании и при моих деньгах и моем уме!
Через неделю Сулян оставил службу у Алимянов и сделался компаньоном Марутханяна.
Прошли первые дни траура.
Шушаник свыклась с горем и успокоилась. Теперь она все время проводила у Антонины Ивановны, целиком отдавшись работе. Приближались жаркие летние дни, открытие вечерних курсов откладывалось на осень. Антонина Ивановна собиралась отвезти детей на дачу.
Глаза Шушаник всюду искали Микаэла. Часто она навещала приятельницу в тайной надежде встретить его. Между тем Микаэл почему-то перестал бывать у невестки и вообще не показывался нигде. Оказалось, что он перебрался на отдаленные промысла. Что бы это могло значить? Неужели теперь он начинает ее избегать? Неужели право на пренебрежение перешло к нему? Уж не обиделся ли он за то, что Шушаник до сих пор ни единым словом не поблагодарила его? Но разве беспредельная благодарность выражается словами? Разве Микаэл не чувствует перемены в ее душе?
Как-то под вечер Шушаник сидела на балконе. Подбежали племянники и, положив ей на колени детскую книжку, недавно подаренную Антониной Ивановной, просили объяснить картинки. Девушка принялась перелистывать книгу, прижимая к себе головки малышей. Случайно подняв глаза, Шушаник вздрогнула и выронила книгу: в конце двора она заметила Микаэла в группе мастеровых. Левая рука его все еще была подвязана.
Отослав детей, она стала внимательно следить за Микаэлом. Через несколько минут он остался один, медленно поднялся на земляную насыпь и присел на большой камень. Освещенный багряными лучами заходящего солнца, Микаэл показался Шушаник таким же мужественным и прекрасным, как и в тот миг, когда шел, опираясь на руку Чупрова, в облаках густого дыма, озаренный кровавым заревом пожара. Микаэл долго глядел на запад, пока огненный шар не скрылся за отдаленными холмами. Потом он поднялся и направился к квартире Антонины Ивановны. Чем ближе он подходил, тем неодолимей какая-то властная сила тянула к нему Шушаник.
Заметив девушку, Микаэл подошел к ней. Шушаник охватила радостная дрожь, когда она пожала руку своему спасителю. На лице Микаэла теперь уже не было и следа печали, в его глазах не было прежней мрачности, в которой девушке мерещилась скрытая злоба.
— Простите, что до сих пор я не поблагодарила вас, — произнесла она с дрожью в голосе.
— За что?
— И вы еще спрашиваете?..
Это было точным повторением слов, сказанных Микаэлом Шушаник несколько месяцев назад, когда он благодарил ее за ухаживания во время болезни. Тогда Микаэл искал предлога для разговора, теперь — Шушаник.
— Вы спасли отца и дали ему умереть естественной смертью. Вы спасли дядю... Вы...
Шушаник запуталась и не смогла продолжать. По бледному лицу Микаэла пробежала еле заметная ироническая улыбка.
— Я никого не спасал, сударыня, кроме одного. — Кого же?
— Самого себя.
Девушка удивленно взглянула на него.
— Не понимаю, что вы хотите сказать, но я... я обязана вам своей жизнью.
— Нет, сударыня, вы не правы, — воскликнул Микаэл, — спасеньем вашей жизни вы обязаны себе, и только себе! Я же был всего лишь слепым орудием судьбы. Вы позволите? — добавил он, неуверенно взяв ее за локоть.
Шушаник сама хотела бы взять его под руку, но не решилась. Молча шли они, оба занятые своими мыслями.
— Я бы хотел, — заговорил, наконец, Микаэл, — Рассказать вам о том, что случилось всего несколько минут назад. Сидел я на камне и любовался закатом. Передумал я много такого, что меня раньше никогда не занимало. Видите эти темные вышки с их острыми треугольными верхушками, эту смесь пара, дыма и копоти, мрачный колорит всех предметов, людей, животных и птиц, эту грязь и тину — весь страшный адский хаос? Я сравнивал этот хаос с нашей жизнью, с нашей средой, и особенно с моей средой: то же самое, мне думалось, и здесь. Между этими двумя хаосами одна лишь разница: наши промысла, наши заводы сперва рождают дым и копоть, а потом свет; наша же среда пока дает только грязь, полным воплощением которой являюсь я и мне подобные. Вспоминал свою грустную, бессмысленную, пошлую жизнь и чувствовал, что я по горло погряз в ее тине. Помните оскорбления и унижения, что я переносил, и все те нравственные раны, что я причинял другим?.. Потом вспомнились мне все переживания и мысли за последние месяцы. И, охваченный этими путаными мыслями, я, не отрываясь, глядел на закат: оттуда ли ждать нам морального спасения, или свет загорится в глубинах нашего собственного непроницаемого мрака?
Микаэл остановился, с минуту помолчал.
— Заходящее солнце напоминало мне ужасный пожар, и передо мною ярко предстало зрелище, которое никогда, никогда не изгладится из моей памяти. Я слышал отчаянные вопли, щемящие сердце, я видел дитя, рвавшееся, не помня себя, в огонь, чтобы спасти погибающего отца. Помните то мгновенье, когда мой взгляд встретился с парой глаз, умоляющих о помощи? Ах, эти глаза, этот молящий взгляд! Они потрясли меня. Я забыл все на свете, чувствовал лишь, что пробуждаюсь от долгого тяжелого кошмара. Когда я бросился навстречу огню, мне чудилось, что я из мрака бегу к свету. Когда же я увидел себя в опасности, мне казалось, что эта опасность спасает меня от другой, еще более грозной и неотвратимой. Вырвавшись из огня, я ощутил такую душевную легкость, какой никогда не испытывал за двадцать восемь лет своей жизни. Мне показалось, что с сердца свалилась свинцовая тяжесть и рассыпалась пеплом... Повторяю, я спас не вас, а себя. Я уже бессилен скрывать от вас то, что испытываю и думаю. Быть может, я заблуждаюсь, но неоспоримо одно: пожар рассеял мрак моей жизни, и я очистился в собственных глазах — этот пожар спас меня от неминуемой гибели.
Никто не мог сделать того, что вы сделали для меня скрытой в вас таинственной властью, которой я не в силах уразуметь. Вы разогнали мрак моей жизни, проложив мне через огонь путь туда, где ждет меня заря нового счастья. Я еще не вполне очистился, но твердо убежден, что очищусь, обновлюсь, если бы даже для этого пришлось пройти сквозь новый огонь и новые испытания...
Он смолк, проводя по лбу здоровой рукой. Они уже дошли до укромного уголка. Все, что слышала и переживала Шушаник, казалось ей сном. Она не решалась прямо взглянуть Микаэлу в глаза, но чувствовала, что выражение этих глаз теперь иное и по-иному звучит его голос. Нет, это уже не прежний Микаэл, которого она избегала. Того Микаэла нет, он исчез, теперь перед нею совсем другой человек...
А что же избранник, еще так недавно владевший ее воображением и пленявший ее сердце? То был сон, то был обман, а это — явь, подлинная действительность...
И с безмолвной покорностью она склонилась на плечо к Микаэлу, отдавая свой первый поцелуй.
Небо побледнело, на горизонте выступил месяц. Прекрасный вечер для счастливой четы!
Через несколько минут Микаэл шел к себе, сияющий, радостный, с сердцем, переполненным счастьем. Чувства его теперь находили отклик в сердце той, ради которой он столько перестрадал и благодаря которой осознал себя очищенным.
А там, на балконе, Шушаник, припав к груди матери, обливалась радостными слезами.
— Мама, я счастлива!.. Мама, я была прежде несчастна, теперь я счастлива!..
На другое утро Микаэл говорил Смбату по телефону:
— Я выполняю последнюю волю отца. Уплати Марутханяну долг из моей доли наследства...
«Выполняю последнюю волю отца» — значило: Микаэл женится, и ясно — на ком.
«Он добился счастья — подумал Смбат, — а я так и останусь несчастным!..»
