Артонк
Ах, Геворг Чауш, что же это ты сделал с нами? Зачем ты пил алваринчское вино, зачем совершил тяжкий грех? Как быть мне теперь, скажи? Послать Аладина Мисака с мущцем Тиграном, чтобы как-нибудь переправить Егинэ в Ван, или же попробовать спрятать ее в Артонке?
Артонк в получасе ходьбы от Вардениса. Красивое село Артонк, и ты, Геворг, наверное, не раз бывал здесь. Алваринчский Сейдо с Джндо пойдут сегодня туда.
Нет, давай-ка я и Аладина Мисака следом пошлю. Так мы и сделаем, Геворг. В Чхуре находится Артонк, и там живет гордый народ, до того гордый, что когда они абы надевают, то только одну руку продевают; получается, что накидывают абу на себя, и вид у них при этом горделивый такой.
И пустились в путь алваринчский Сейдо и артонкский Джндо, пошли к Чхуру, и аба на Джндо была надета на манер артонкских жителей. А за ними следом поспешил в Артонк певец мой Аладин Мисак.
Была осень 1907 года. С Кавказа в Муш прибыл молодой деятель по имени Завен. Он пришел заключить союз с Нор Меликом — соглашение между армянами и курдами. Местом переговоров назначили Артонк. В один день с алваринчским Сейдо и артонкским Джндо прибыл в Артонк хутский бек со своими слугами, и среди них слуга-армянин, которого прислал ему в свое время Геворг Чауш.
И сели переводчиками алваринчский Сейдо и артонкский Джндо между кавказским Завеном и курдским беком.
Что кавказский Завен ни говорил, Нор Мелик соглашался. И взялся курдский бек с десятью тысячами своих курдов да с помощью армян-повстанцев свергнуть султанскую власть в Муше и поставить там править армян и курдов.
И союз был заключен.
После чего обе стороны, выпив за удачу, обнялись и пожелали благополучного исхода делу.
Когда курд увидел, что Завен и Джндо опьянели, он отпустил их спать.
Радостный, в приподнятом настроении, лег в постель алваринчский Сейдо. А когда они заснули, Нор Мелик позвал своих слуг и велел убить всех троих.
Долго ждал своих товарищей Аладин Мисак. В тревоге ждал, когда товарищи выйдут из дома. В полночь слуга-армянин в слезах выбежал из дому и молча прошел рядом с ним.
И понял Аладин Мисак, что артонский Джндо, алваринчский Сейдо и кавказский Завен убиты. И, прислонившись к стене, песней оплакал смерть товарищей и оплакивал их до самого утра.
«О наивные фидаи, как могли вы довериться хутскому беку? Когда ветер дул вам в спину — вы пришпоривали коней, когда сбоку дул — вы натягивали поводья, когда спереди дул — вы спешивались и поворачивались к ветру спиной, и лошади смиренно следовали за вами. Как же вышло, что вы не поняли, откуда дует ветер. Давно утекла та вода, что под мостом Сулуха бежала. Какая лошадь ступает в свой след? Прошли те дни, когда Нор Мелик был дружен с фидаи и красивая Джемиле лечила в своем доме руку раненого Гале. Тогда хутский бек приходился братом Геворгу Чаушу. А Джемиле называла себя его сестрой. Имя Геворга наводило страх на противников бека, вот и дружил он с гайдуками. Но умер Геворг, и кончилась его власть, как всякая власть кончается, когда нет хозяина.
Хутский бек сказал, что он устроил эту бойню, отомстив за убитого Геворга, но это была ложь, он осквернил память Геворга.
Увы, давно рухнул тот мост, который вы пришли наладить. Один конец моста опирался на коварную грудь мирзабековского рода, а другой — на честное сердце сасунского дома.
Мирзабековский род происходил от прославленного рода Аладина-паши. Коварными были люди этого дома, и Аладин-паша давным-давно проклял своих предателей родичей.
В мирзабековском доме даже родные предавали друг друга. Ведь что рассказывает старая песня о них. Однажды семь братьев пришли в село и хотели поставить своих лошадей в конюшню. Первый брат завел свою лошадь в конюшню, но дверь была низкая и разбила седло, и брат не предупредил остальных. Второй брат потянул лошадь — то же самое случилось с ним, но он тоже не предупредил следом идущих. И с третьим повторилась та же история, и с четвертым... Так все семеро лишились седел. И с тех пор род этот прозвали «Малайхафт» — Коварный Дом Семи Седел, или, по-другому, Род Семи Седел.
О горе, алваринчский Сейдо, и артонкский Джндо, ведь человек из «страны красоток» впервые пришел в Мушскую долину и ничего про здешние дела не знал, но вы-то опытные были, вы-то про все знали, как же вы попали в сети, расставленные Домом Семи Седел?
И особенно ты, алваринчекий Сейдо, ты, который день и ночь с ружьем в руках сторожил на Свекольном Носу, ты, который прошел сквозь все битвы и любил повторять: «Еще дашнаков, еще гнчаков в нашей стране не было, а мы уже революционерами были». Как же ты, светлая голова, землепашец честный, дал провести себя Семи Седлам?
Оплакивайте все артонкское горе, оплакивай Варденис, и Азахпюр, и Арагил.
Оплакивайте смерть алваринчского Сейдо, артонкского Джндо и кавказского Завена!»
С этой песнею двинулся из Артонка к Хвнеру Аладин Мисак. Он дошел до прохладного леска, того самого, где каждое утро хутский бек разбивал красный шатер для своей красавицы Джемиле.
Аладин Мисак пел. И занялась заря, встало солнце над леском и над всем белым светом. Но не вышла из своих чертогов красавица курдянка, и верный слуга-армянин не вышел на порог. Из Артонка вернулся Нор Мелик и тем самым оружием, что прислал ему в подарок Геворг Чауш, убил ночью слугу Змнтлика-Саака и жену свою Джемиле. Ах, горе, Геворг Чауш, зачем ты выпил хмельного вина из карасов Алваринча и совершил грех в горах Сасуна!
Сасун-Эрменистан
Мы еще сидели в медвежьей берлоге, когда пришла весть, что салоникское войско вошло в Константинополь и власть сменена. И было обращение ко всем армянам-фидаи оставить горы, сдать оружие и вернуться в свои села, заняться мирным трудом.
По указанию Мехмеда-эфенди я отправил Егинэ с мушцем Тиграном в Ван, а сам, взяв оружие и бинокль, с Аладином Мисаком направился в сторону монастыря Аракелоц.
Я был похож на дикаря. Я весь зарос, и кожа моя задубела от ветра и стужи, Аладин Мисак тоже не лучше меня был. На боку его висел мешок с горсткой сухого листа вместо махорки и куском просяного хлеба.
Повыше нас на тропке показались курды. Остановились, поглядели на нас, — наверное, поняли, что гайдуки, — и вдруг закричали хором: «Идите, идите сюда, свобода!» Один из них подошел к нам вплотную и, не обращая внимания на наше оружие и страшный вид, крикнул: «Фидаи свалили султана Гамида с тахты! Сасун Эрменистаном станет, армяне, курды и турки — братья!»
С ближайших сел и дорог слышались отдельные выстрелы. Чем ближе подходили мы к монастырю, тем сильнее делался радостный шум. Неужели это тот самый край, где шли кровопролитные бои между горсткой гайдуков и султанским войском всего лишь несколько лет назад? Мимо часовенки Богородицы под звуки военной музыки текло черное войско, нацепив на штыки белые ленты. К Мушу двигалось. А со склонов Чанчик-горы и Цирнкатара спускались группы сасунцев.
Они тоже спешили в Муш.
Вскоре монастырь и его окрестности обезлюдели. На кладбище монастырском остался одиноко стоять согбенный старичок с палкой в руках. Встав у хачкара Давида Непобедимого, он молча смотрел в огромную зияющую яму у ног. То был настоятель монастыря отец Ованес. Яму эту он вырыл собственноручно. Возле ямы лежал могильный камень с надписью: «Здесь покоится архимандрит Ованес. Аминь». Была высечена дата рождения, дата смерти отсутствовала...
— Святой отец, — сказал я, — неужели эта радость не нашла отклика в вашем сердце? Забудьте про эту яму, ведь над Арменией взошла заря.
— Моя заря — в этой яме, — не поднимая головы, прошептал настоятель монастыря.
Оставив старика возле ямы, мы с Аладином Мисаком поспешили к фидаи. Мы нашли их в лесу возле монастыря св. Карапета. Все они спустились с гор и сидели теперь вразброс на пнях и камнях, поджидали меня. Не было только лачканского Артина.
Я сообщил им, что Султана Гамида свергли и завтра в Муше большой праздник, а мы приглашены участвовать в торжествах и публично должны сложить оружие.
Я заметил, что товарищи мои выслушали это сообщение потупившись, каждый словно заглядывал в невидимую разверзшуюся перед ним яму.
— Вы все знаете отца Ованеса, — продолжал я. — Это такой добряк, что поломники обращаются к нему, называя «Святой Аракелоц», будто перед ними сам храм, а не человек. Вчера, когда мы с Аладином Мисаком проходили мимо кладбища Переводчиков, мы увидели отца Ованеса возле большущей ямы. А когда я сказал ему, что над Арменией взошла заря, святой отец ответил, что его заря в этой самой яме. Глядя на ваши мрачные лица, я вспомнил отца Ованеса. Что вы повесили головы? Или перед вами тоже яма? Гляньте, у всех нас одичалый вид, а дикари упрямые бывают. Вопрос поставлен просто — нас зовут спуститься с гор, сложить оружие и вернуться к своим делам. Ремесленник вернется к своему ремеслу, землепашец — к своему плугу.
— Я свое оружие не сложу и из гор не уйду, — заговорил первым Фетара Ахо. — Передо мной нет никакой ямы, но моя заря настанет, когда народ наш армянский свободно вздохнет.
— Мы своей цели достигнем, когда на нашей земле власть будет армянская и мы не будем пленниками всяких беков и ага, — ввернул Франк-Мосо.
— Конституцию приняли, чтобы опять на голове у народа сидеть, — недовольно пробурчал Борода Каро.
— Плевать мне на все! — коротко заключил Чоло. — Без Сейдо на кой мне конституция?
— Ты скажи салоникским правителям, что, пока фидаи жив, он с оружием не расстанется. — Говоривший был Аджи Гево.
— Ах, когда же придет тот день, когда я посею чудесное зерно на полях свободной Армении!! — вздохнул Курава Шмо.
— Никогда не придет этот день, ежели мы оставим оружие, — бросил Каро.
— Сегодня фидаи есть, а завтра он падаль, пожива для ястребов и коршунов. Давайте положим конец этой бродячей жизни, сдадим оружие, пойдем по домам, — предложил ализрнанский Муко.
— Сорок лет продержались фидаи! — Перед ализрнанским Муко встал разгоряченный Молния Андреас.— Мы же дали слово умереть с оружием в руках, как же тебе совесть позволяет говорить такое?!
— Я домой не пойду. Снова хозяйство заводи, то-се, не по мне это... Лучше я в горы подамся. В случае чего, всегда можно пойти к себастийцу Мураду или же к Дяде, на худой конец. — Град Тадэ взял свою кремневку и пошел прочь.
Я спросил Фетара Манука, что он намерен делать. Манук ответил:
— Трудно поверить, чтобы турок позволил в Сасуне или Муше Эрменистан образовать. Недаром говорят: бойся врага, который не дает тебе того, что ты у него просишь, и говорит, что любит тебя. — Ударь его топором в ответ на его ложь. Враг, который не дает тебе того, что ты просишь, и скалит зубы, — такого остерегайся. Враг, который дает тебе то, что ты просишь, — этому верь, этот друг, а не враг.
— Значит, ты не веришь, что что-то изменилось? — спросил я.
Манук в ответ только выругался, как Чоло, и натянул на плечи лохматую абу.
— А если я потребую сдать оружие и вернуться домой?
— Я домой не вернусь, я в этой стране больше не останусь. Пойду в Россию, в «страну красоток». Там меня никто не знает, — сказал Манук.
— А ты, Исро?
— И я...
— Чоло, ты?
— Я в горы пойду, пастухом.
Франк-Мосо сказал:
— Я вернусь в Норшен, к своей Какав. Побуду пока в нашем селе писарем или рассыльным, пока на пятки не наступят.
— А я подамся в Америку, — сказал Бамбку Мело. — А как народу станет худо, вернусь, снова ружье в руки возьму. Жизнь, она не кончилась ведь. Фидаи еще понадобятся.
— Америка? А чем хуже наш Хасгюх? Вот послушай, что я тебе расскажу. Один зиланский курд увидел впервые мельницу и спрашивает удивленно: что, мол, это такое? «Это святой», — отвечают курду, в шутку, конечно, говорят, а тому невдомек, поверил, значит. Повалился на колени и давай целовать крутящийся жернов, а потом как закричит: «Этого святого надо почитать издали!» — и кровь с лица вытирает. Смекаешь, к чему рассказываю? Америка твоя — как этот жернов, ее издали лучше любить, — сказал я.
Некоторое время гайдуки молчали. Бамбку Мело смотрел поверх головы Франка-Мосо на верхушку тополя, там сидела сорока. Молния Андреас с острыми, как стрелы, усами, доходящими до самых ушей, мысленно был уже в горах Хлата, а Аджи Гево с потухшей трубкой в руках насвистывал свое «ло-ло». Чоло приводил в порядок походный мешок. Борода Каро и Ахо уговаривали Фетара Исро не сдавать оружие. Фетара Манук сидя рядом с Аладином Мисаком, неотрывно смотрел в одну точку. Айсор Абдело, опершись на кремневку, ждал моих распоряжений. Задумчив был конюх Барсег, в последний раз следивший за тем, чтобы фидаи прикрыли ладонью оговьки папирос. Рядом с ним, насупившись, разбирал ружье Ахчна Ваан.
Все были недовольны, никто не верил в мир.
Но, пожалуй, тяжелее всех было Бриндару. Сколько сухих деревьев ошкурил он, чтобы разжечь бездымный огонь для фидаи, сколько груза перетаскал с места на место, чтобы удостоиться в конце концов права носить оружие и выказать наконец свою храбрость... И что же? Объявили хуриат, и фидаи должны сложить оружие. С каким же лицом Бриндар вернется домой, что скажет землякам, чем похвалится перед ними? Не скажет же он, что все эти годы разжигал огонь в Марникском лесу и ни разу из ружья не выстрелил. И прозвище-то какое — Бриндар, раненый то есть, а на самом деле ни одной раны, ни одного рубца, позор да и только. И он решил податься в Константинополь, поступить куда-нибудь учиться, а уж как сложится после этого жизнь, там видно будет.
Мое положение было самое трудное. Распуская фидаи, я оставался ни с чем.
Мы разбились на три группы.
Ализрнанский Муко, Франк-Мосо и Ахчна Ваан решили сложить оружие и вернуться домой. Бамбку Мело надумал идти в Хасгюх, а оттуда в Америку. Молния Андреас решил податься в Хлат. Аджи Гево ушел в Марникские горы, насвистывая свое «ло-ло».
В нерешительности был Курава Шмо, потом и он ушел в те самые скалы, где нашел редкое зерно, — он решил тайком высевать это зерно и ждать того счастливого дня, когда можно будет засеять им поля освобожденной Армении.
Фетара Ахо, Чоло, Борода Каро и Орел Пето во главе с Фетара Мануком ушли в Сасун, в горы. И Исро с ними ушел.
Каждый пошел искать свою зарю. А я с Аладином Мисаком и остальными гайдуками (с нами были также курд Хасано и айсор Абдело) вместо того чтобы идти в Муш, направился к Татраку.
Саженец репы
Возле села, где жила Змо, на дороге, ведущей в Муш, показался мужчина с лопатой на плече. То был Фадэ. Он участвовал в празднике по случаю принятия конституции и в приподнятом настроении возвращался из Муша в Сасун.
— Султана с тахты спихнули, слыхали? — завопил он, увидев нас. — Талворик станет Эрменистаном! Этой же ночью все казематы взорвут к черту! — Фадэ был уверен, что отныне на свете не останется ни одного ружья и он прямо с завтрашнего дня пойдет возделывать дедовское поле.
У Фадэ по-прежнему шапка была сдвинута набекрень, а штаны закатаны до колен.
— Где проходил праздник? — спросил я.
— У мушского хана Аслана-Каплана, перед правительственным домом.
— Кто стоял на помосте?
— Все там были. Салех-паша, Сервет-бей, Мехмед-эфенди, Аджи Феро, Сло Онбаши, Расул-эфенди.
— А кто речь держал?
— Салех-паша.
— Что паша сказал?
— Он сказал, что конституция — для всех и всех согреет в равной степени.
— Если султана действительно сбросили с тахты, а тахту сломали, — заметил я, — все перечисленные тобой люди должны были оказаться под обломками, а не на помосте, где место одним героям. Что еще сказал паша?
— Салех-паша выпил за армян-фидаи и так закончил свою речь: «Яшасын эрмени фидайлар! Яшасын хуриат!»* Тут все закричали «ура», громко так кричали, кто как мог.
_____________________
* «Да здравствуют армянские фидаи! Да здравствует свобода!» (турецк.).
_____________________
— А Гасимбек, тот, кто убил Джндо, тоже на помосте был?
— Громче всех он кричал.
— Еще что было?
— А то, что архимандрит Хесу расцеловался с Салехом-пашой.
— Значит, и Хесу там был?
— Он пришел позже и стоял между Мехмедом-эфенди и Гасимбеком. Когда Салех-паша сказал: «Теперь между турком и армянином нет разницы, все мы равны перед законом, все мы братья», — они с Хесу обнялись и расцеловались.
— Фадэ, — сказал я, — ты мудрый человек, скажи, чем все это кончится?
— Да все этой же лопатой моей. Царь, священник, кум, сват, ружье, пушка — все на кончике этой лопаты сидят. Вода шумит, лопата звенит — вот вам и жизнь, — сказал Фадэ.
Он стоял спиной ко мне. Задрав голову, он смотрел на родные горы. Вдали на солнечном склоне Хтанской горы поблескивало озерцо — это было маленькое ячменное поле Фадэ. С шумом сбегали с гор ручейки, как белые козлята, спрыгивающие со скал. Те самые ручейки, которые не раз вводил в берега поливальщик Фадэ. Попадая в тень, они мгновенно чернели и начинали походить на диких черных козлов, а потом, попав снова на свет, алели, освещенные солнечными лучами, и становились похожими на красных сказочных коз.
Взгляд Фадэ скользнул к серому зданию каземата, построенного на его поле.
— Завтра этого здания здесь не будет, — торжествующе сказал Фадэ.
— И ты веришь, что все арсеналы уничтожат?
— Этой же ночью султанское войско должно покинуть Сасун.
— Если снесут каземат, что посеешь на этом поле?
— Репу. Все ручьи сюда пущу, чтобы отшибить дух пороха. А потом все поле засею репой.
— А что, тюрьмы тоже, сказали, снесут?
— Не будет отныне в этой стране ни тюрем, ни войска, ни казематов. Все фидаи, объявленные вне закона, с сегодняшнего дня свободные люди. Арестантов выпускают на волю.
— Ты сам, своими глазами видел это?
— На городской площади, примыкающей к мушской тюрьме, судья-турок прочел имена политических заключенных и через узкую дверь вывел всех на площадь.
— Ты кого-нибудь узнал? Кто первым вышел?
— Первым был Тер-Поторик.
— Дальше?
— Вторым карнинский Согомон шел, седой весь; затем — семалец Кятип Манук.
— Еще?
— Дальше шли авранский Арам, Цронац Мушик, Бдэ Мисак и Мамиконян Зорик из Архи, этот на сто один год был заключен. Зорик из бус красивую феску для сына тюремщика связал, на феске мечеть и минарет, и молла молится, «аллах» говорит. Зорик, когда из тюрьмы выходил, протянул тюремщику и говорит: «От архинского Зорика, на память».
— А ты что делал на этой площади?
— Вах, как это что делал? Да разве же можно такой вопрос задавать тому, кто эту лопату в руках держит? Позвали мусор с площади собрать.
И, поправив лопату на плече, гордо зашагал к Талворику поливальщик Фадэ. Пошел сажать на месте каземата репу...
Выпущенные из тюрьмы заключенные разошлись по домам. Были отпущены также многие крестьяне, обвиненные в содействии гайдукам.
В тот же день орда султанских воинов, рота за ротой, покинула Сасун. Только они скрылись из виду, гелийские крестьяне за одну ночь снесли здание каземата. В груды обломков были превращены казармы в Семале и в Ишхандзоре. Вихрем слетел с горы поливальщик Фадэ и вместе с земляками своими талворикцами давай крушить каземат в Верхнем селе — расчистили поле, все камни до последнего скинули в ущелье и пустили на поле воду. Омыла, очистила затвердевшую землю вода. Лопата перелопатила освобожденную землю; вспахали ее, провели борозды, а через несколько дней из-за пазухи земли показался вечный вестник весны — зеленый росточек.
Я со своими фидаи приближался в это время к селу Татрак.
Смерть лачканского Артина
Повыше Татрака в ущелье еще одно село есть. Сидит под зеленой скалой, притаилось, на челе — поле красного проса и поле гороха. Входя в село, мы увидели старика. Он направлялся к нам.
— У нас в доме больной фидаи лежит, — сказал мне старик.
— Кто? — спросил я.
— Не знаю, но только худо ему очень. Просил принести ружье.
Пошли мы со стариком. Аладин Мисак осторожности ради стал в дверях, а я вошел в дом.
Он лежал в хлеву, под головой его была подушка, укрыт он был старым одеялом, из-под которого выглядывала нога в прохудившемся носке. Рядом лежал мешок, на мешке — старые, ссохшиеся трехи.
Я узнал его сразу. Это был лачканский Артин.
Увидев меня, он отвернулся, словно застыдившись, что нарушил обет фидаи.
Фидаи и постель — слыханное ли дело?
Гайдукам полагался саван, но сасунцы никогда не брали его. Сасунец предпочитал умереть на поле брани и почитал за благо быть похороненным в горах без савана и даже без священника. А тут...
Я мог тут же наказать этого гайдука и одной пулей спасти его честь. Но как, как тут выстрелишь?! Ведь это мой товарищ, двадцать лет бок о бок сражались мы.
Артин был из самых старых солдат. Храбрый, отчаянный сасунец, он участвовал в битвах при Кураве, Шеник-Семале, Лачкане, Гомере. Лицом он напоминал тигра и дрался как тигр, особенно с той поры, как шеникец Манук отдал ему свой маузер. Спор между ними длился месяцами, наконец шеникец Манук уступил ему свой «смит-и-вессон», а сам стал обладателем его прекрасной винтовки. Один только месяц лачканский Артин лишен был права носить оружие — когда он восстал против Геворга Чауша вместе со спаханским князем Макаром.
Когда султана объявили вне власти, Артин с товарищами решил водрузить знамя свободы на вершине Андока. Но им не удалось дойти до цели, они добрались только до Чесночного Камня. Я смотрел и не верил глазам: человек, не знавший подушки, всю жизнь проведший в боях, лежал беспомощный в неприглядном сельском домишке, вернее — в хлеву, откуда не было видно ни Мушской долины, ни Сасунских гор.
— Я болен, Махлуто, а ружье мое не при мне. Человека вот за ружьем отправил. Неужели я заслужил такое? Убей меня, Махлуто. Я должен умереть от пули. И, знаешь, несколъ-ко раз выстрели, будто бы бой. — Вдруг он оживился, что-то вспомнив. Даже присел в постели. — Ты помнишь, Махлуто?
—Что?
— Ту песню, которую мы пели?
— Помню, как же, — сказал я, лишь бы успокоить его.
— Ну так спой вместе со мной.
И лачканский Артин тихим голосом затянул старую песню фидаи, отбивая такт рукой: «Вот град пошел...» И снова: «Вот град по-шел... Всех за-щи-тит... хра-брый мсти-тель фи-даи...»
Он устал, видимо, и следующие слова пропел совсем тихо, почти неслышным голосом.
Мы пели вместе, глядя друг на друга. Он схватил меня за руку и хотел было приподняться, еще что-то вспомнил, видно.
— Помнишь, как мы поднимались на гору Пшпуш и встретили курдов? Перестрелка началась, и твое ружье скатилось в овраг. Град Тадэ вместо тебя спустился в ущелье и принес твое ружье, честь гайдука cпac.
Этот случай вовсе не со мной произошел, а с кем-то другим, но он продолжал вспоминать бессвязно и все говорил: «А помнишь?..»
— А помнишь Кятина Манука? Помнишъ, ночью буря была, а гамидовцы все полегли, перестреляли мы их. Помнишь, как мы Медовую речку переплыли, лошади в пене были. Торчащий Камень помнишь? — Вдруг он засмеялся. — А старосту Татара помнишь? Из Верхнего квартала, тот, что змееныша в карман слепому Сло положил, старейшине Хианка... «Сул-тан хо-тел всех нас по-бить... прос-нись, сыно-чек, пора тебе в бой...»
Артин стал свистеть и прищелкивать пальцами. Я понял, что он ждет старика с ружьем.
— Все, никто нас не тронет больше. Кончилось это, — сказал я. — Конституция. Вставай.
Он повеселел.
— ...я на эту конституцию. Скажи ребятам, пусть не сдают Оружие. Севкарского Сако помнишь?.. Позапрошлой зимой мы с Чоло и Гале были у Гасимбека в Хутских горах. Гале умер. Махлуто, продолжай, ты же с нами был.
— Да что вспоминать, настало время для радости, — подбодрил я его.
— Казармы все еще стоят в Сасуне?
— Нет, — сказал я. — Снесли уже. Фадэ засадил поле репой.
— На Андоке знамя есть?
— Нет, но будет. Вставай.
— Да что же они в эту стужу пустились в дорогу... Бедные ишхандзорцы... Это не Мурад сидит на Чесночном Камне?..
Он уже бредил.
Я вышел из хлева. Через некоторое время послышались выстрелы. Старик, значит, принес ему ружье, и лачканский Артин испустил дух под звуки выстрелов — будто бы на поле боя.
Выстрелили в воздух и мы с Аладином Мисаком, оповестив мир о кончине храброго гайдука.
Так умер старый солдат Геворга Чауша, герой-фидаи, сасунец с лицом тигра.
Ализрнанский Муко
После объявления хуриата Франк-Мосо, как сказал, сложил оружие и вернулся домой. Он стал писцом в своем селе и быстро разбогател. В селе его стали звать Мосо-ага. Но через три года он спалил свой дом и, взяв оружие, ушел в горы. Бамбку Мело тоже недолго прожил в Хасгюхе. Он продал свое оружие и отбыл в Америку.
И ализрнанский Муко поначалу вернулся было в село, в родной Ализрнан, но косурские курды, узнав, что Муко вернулся, предложили ему службу при ружье и лошади. Муко принял их предложение и пошел к косурским курдам из хаснанского аширетства вооруженным слугой.
И поскольку была объявлена свобода, по селам и городам свободно пошли гулять песни и устные рассказы о храбрых фидаи, сражавшихся против султана. В рассказе про героическую битву в Сулухе особую роль отводили ализрнанскому Муко.
Вот как рассказывал об этой битве Цахик Амбарцум:
«Для того чтобы рассказывать о храбрецах Муша, нужно на семь дней запастись едой, водой и табаком, сесть в доме, закрыть дверь и ердык. Я буду рассказывать, а вы слушать.
В Сулухской битве светлой памяти Геворг Чауш и ализрнанский Муко бились рядом. Мутасариф сказал Бинбаши:
— Бинбаши, наши сборщики налогов принесли весть, что Геворг Чауш со своими ребятами до Сулуха дошел. Собери-ка свое войско да ступай в Хоперское поле.
Бинбаши ответил:
— Мутасариф, я этой ночью сон видел — лежал я, убитый, на Хоперском поле. Лучше не посылай меня против Геворга Чауша.
— Но у тебя — тысяча, а у Геворга десять-пятнадцать человек всего.
— Все равно, если я пойду, один из нас будет убит.
— Убит будет Геворг. Стягивай свое войско на Хоперское поле.
И стянул Скопец Бинбаши свое войско на Хоперское поле.
А Скопец Бинбаши и Геворг друг другу как братья были, тайный союз между ними был.
Геворг поднимает бинокль к глазам и видит: едет Скопец Бинбаши на скакуне, а все поле до Сулуха черным-черно от султанского войска.
— Нелюдь! — кричит Геворг. — Что же ты вышел против меня, что с тобой сегодня случилось? Ведь ты другом мне был! — И на глаза Геворга слеза набежала.
Прицелился Геворг в Скопца, да промахнулся.
Ализрнанский Муко и говорит:
— Господин Геворг, разреши мне.
— Стреляй, разрешаю.
Муко выстрелил, скопец с лошади и скатился. Помощник Скопца саблю выхватил, забрался на лошадь Бинбаши и кричит своим — вперед, мол.
Султанское войско не слушает его, поворачивает назад и наутек. А трубач ихний хочет дуделку свою ко рту поднести, да тут Муко снова стреляет, и пуля его трубача того насквозь прошибает, трубач падает мертвый, и в это время, в эту минуту, Геворг кричит: «Микаэл, меня убили!» Муко обнимает Геворга, стаскивает его с кровли, сам идет обратно и до вечера один держит бой против турок. А в руках — один маузер и одно ружье. А как стемнело, ализрнанский Муко с ребятами взяли Геворга на Хоперское поле, уложили там на траве, расцеловались с ним, «прощай» сказали и ушли».
— А где теперь ализрнанский Муко?
— Слугой у курдов стал.
— Такой человек пошел в слуги? — удивились люди и пошли разыскивать Муко.
Дошла эта история и до мутасарифа, и он в свой черед послал людей, найти Муко и привести к нему.
Нашли Муко люди мутасарифа — в простой одежде, слугой у косурских курдов был, — привели его в Муш. Мутасариф ему говорит:
— Весь мир о твоей удали песни поет, а ты слугой к курдам нанялся?
— Что делать, эфенди, у каждого своя судьба, — ответил Муко. — Дживаншаху сказали: «Жить тебе долго, но мук твоих много будет». Моя жизнь вроде этого.
— Ты храбрый человек, а храброму достойная служба нужна. Давай сделаю тебя полицейским, живи среди людей, честь честью, — сказал мутасариф. — Оружие тебе нужно — получишь оружие, конь нужен — коня дам.
И оставил ализрнанский Муко службу у курдов, сменил одежду, казенное оружие и лошадь получил, сделался полицейским.
Прошло несколько месяцев, и видит Муко — грязное это дело, недостойное честного фидаи. Пришел к мутасарифу и говорит:
— Не хочу больше у тебя работать.
— Почему это? — удивился мутасариф.
— Не могу, эфенди, кусок в горло не лезет. Лучше я в батраки наймусь, с людьми все же буду.
И сдал Муко коня и оружие мутасарифу, а сам ушел в родное село, стал снова землю пахать.
А в один прекрасный день покинул Муко и родной Хасгюх — вышел на дорогу с прутом в руках, пошел, погоняя впереди себя буйвола. На полдороге повстречался ему крестьянин из Хута, тот в Алваринч шел по делу и тоже в руках прут держал.
— Эй, братец, — говорит ему Муко, — давай-ка мы с тобой прутьями поменяемся. Не отказывай, брат. Кто знает, может случиться, я тебе понадоблюсь.
— Я в Хуте, ты в Муше, небось не увидимся больше.
— Э, неисповедимы пути господни, вдруг да увидимся. Хутец сказал:
— Да об чем речь-то, тебе прут этот нужен — бери.
Поменялись прутьями. Ализрнанский Муко пошел в Хасгюх. Хутец в Алваринч пошел.
Алваринчский староста приходился хутду племянником. Хутец рассказал старосте: дескать, так и так, встретил я чудного человека, давай, сказал, поменяемся прутьями, может, сказал, и я тебе когда понадоблюсь.
Староста говорит: «Ей-богу, дядюшка, ализрнанский Муко тебе повстречался, не иначе».
Узнал про все это мутасариф и велел с ализрнанского Муко подать изыскать.
Сборщик налогов Хачатур-эфенди со своими заптиями приходит в Хасгюх — турки Алнфернан это село зовут..
— Который тут Муко? — спрашивает.
— В чем дело, эфенди, я Муко.
— Ты должен государству три золотых, даю тебе сроку три дня.
— Хоть три года дай, где мне три золотых взять? — говорит Муко.
Хачатур-эфенди приказывает одному из заптиев побить плетьми непослушного крестьянина. Но заптий отказывается поднять плетку на Муко.
Хачатур-эфенди сам берет плетку и бьет Муко. Тут вмешивается староста Гаспар, отбирает у сборщика налогов плетку со словами: «Муко не тот человек, чтобы его били».
Ализрнанского Муко бросают в сарай, и дверь за ним запирают.
А в сарае — один буйвол и еще несколько арестованных крестьян.
— Ребята, вы что сидите грустные, давайте подведите буйвола под ердык, — говорит Муко.
Берут буйвола, ставят под ердык. Ализрнанский Муко прыгает на буйвола, хватается за верхние балки и через ердык выбирается на кровлю. Идет к себе домой, берет свое ружье, возвращается и снова становится на кровле. Видит — сидит Хачатур-эфенди возле стены, перебирает четки. Кричит сверху:
— Это ты, Хачатур-эфенди?
— Я, кто же еще.
— По какому такому праву притесняешь народ?
— По государственному праву.
— Раз так, сейчас я тебя по этому самому праву и порешу. — Сказал и спустил курок. Прямо в сердце попал.
— Ох, загубил мою душу... — прошептал Хачатур-эфенди.
— Для этого я и пришел сюда. — И Муко с ружьем в руках через ердык спрыгнул в комнату и увидел — сбились заптии в кучу и от страха под себя наделали.
— Не бойтесь, не трону вас, — сказал Муко, — идите расскажите про все, что было, мутасарифу. А если спросит, где сейчас ализрнанский Муко, скажите — пошел в Цронк.
Сказал и не мешкая направился в Цронк. Пять дней оставался он в Цронке, в доме старосты гостил. Потом видит, не идут за ним, собрался на пятый день уходить и говорит старосте цронкскому:
— Староста, я в Муш пошел, ежели кто спросит. Сказано — сделано. А навстречу ему — десять полицейских. Их главный говорит:
— Братцы, дадим-ка этому дорогу.
А кто-то из заптиев ему на это:
— Он один, а нас десять. Почему это десять должны одному дорогу уступать?
— Да ведь это ализрнанский Муко, — говорит главный. — Тот, что Хачатура-эфенди убил. Вон у него револьвер сбоку висит и ружье в руках.
Десять человек разом расступаются. А Муко спрашивает у главного:
— Вы почему это мне дорогу уступили?
— А потому, что ты ализрнанский Муко.
— Но ведь закон в ваших руках, что же вы меня испугались?
— Мы не тебя испугались, мы пули твоей испугались, — отвечает полицейский.
Муко добрался до дома мутасарифа, когда тот уже укладывался спать. Постучался.
— Кто там? — спрашивает мутасариф.
— Я, эфенди, Муко.
Мутасариф открыл дверь. Муко вошел.
— Откуда в такой поздний час? — спрашивает мутасариф.
— Из Цронка.
— Хачатура почему убил?
— Моей вины тут нет, эфенди. Мы спустились с гор, чтобы спокойно свой хлеб сеять, но, видишь, из-за трех золотых в тюрьму упекают.
— Что ж, правда твоя. С сегодняшнего дня назначаю тебя сборщиком податей вместо Хачатура-эфенди, — сказал мутасариф. — Пойдешь завтра по селам и всех должников отпустишь по домам. В нашей стране люди должны без страха в душе жить, хуриат ведь.
Обрадовался ализрнанский Муко и согласился быть сборщиком налогов. Взял девять заптиев и приступил к делу. Работал он до осени. Всех бедняков из тюрьмы выпустил, а богатеев, наоборот, на их место затолкал. Как-то раз на лошади направлялся в Хасгюх и видит: шесть вооруженных курдов поймали на дороге хутца-армянина (тот в Крдагом направлялся), хотят раздеть, ограбить. Крикнул Муко издали:
— Не бойся, Погос, я здесь. Вот и свиделись мы: ведь я тот человек, с которым ты прутом поменялся.
Муко освободил хутца, а шестерых курдов обезоружил и привел в Хасгюх, сдал властям.
Да, а мутасариф-то, оказывается, решил тайком убить сулухского героя. Один из заптиев узнал про это и тихонечко на ухо Муко шепнул:
— Этой ночью мутасариф собирается тебя убить.
Ализрнанский Муко вытащил из кармана золотой, подарил заптию и, когда приехали в Муш, пошел прямо к мутасарифу.
— Эфенди, — говорит, — мне отлучиться надо.
— Иди, — отпустил его мутасариф, — но поскорее возвращайся.
У Муко при себе револьвер был и ружье. Он из управления — прямиком в дом к мутасарифу.
— Ханум, — говорит жене мутасарифа, — дай мне оружие мутасарифа, все, какое есть, мы с ним вместе по важному делу уезжаем.
Взял оружие мутасарифа, поднялся на Алваринч, пошел к Канасару. Только его и видели.
Борода и Марта
А что стало с другими гайдуками?
Чоло в пастухи пошел. Град Тадэ убежал с оружием в руках в неизвестном направлении. Говорят, его видели в окрестностях Багеша. Молния Андреас перешел Хлатскую речку и ушел на Немрут, дожидаться лучших дней. Ахо, Манук и Исро тоже сделались беглыми, не согласились сдать оружие. «Не вернемся, — сказали, — пока Сасун не объявят армянской землей».
Беглыми стали также Борода Каро и Орел Пето.
Прилег Каро под могучим дубом и предался размышлениям. Почти пятнадцать лет был он гайдуком. Несколько раз ходил за оружием на Кавказ. Участвовал в многочисленных битвах. Не было в живых старых и новых боевых друзей — Макара, Гале, шеникца Манука, Сейдо, артонского Джндо. Не было самого Геворга Чауша. bот уж год как не было лачканского Артина. Никого почти из старых фидаи не осталось. Да и эти все разбросаны, кто при оружии, а кто, забыв про него, дома сидит; кое-кто, как он, в горах прячется. Неопределенное, непонятное положение, а годы идут. Где искать правду?
И Борода Каро решил жениться. Раз хуриат объявлен, надо действительно сделать Сасун Эрменистаном. Жениться, но на ком?
В Ишхандзоре жила девушка по имени Марта. Двоюродной сестрой Тер-Каджу Адаму приходилась. Давно уже нравилась Бороде, давно уже в мыслях у него было жениться на ней, «Как только сложу оружие, — думал он, — прижму ее к своей груди вместо ружья, заживем славно».
А как же свадьба, как же венчание, как же праздник? Все это, конечно, хорошо, только откуда у гайдука столько времени и средств, чтобы на свадьбе его семь свирелей играло? И прямо из-под дуба направился Борода к Тер-Каджу Адаму в Гели. Вызвал Адама на улицу и говорит:
— У тебя сестра есть, теткина дочь. Красивая девушка.
— Есть, — сказал Адам.
— Где она сейчас?
— В горах, Борода, в Хгере с матерью.
— Ты помоложе меня, Адам, ступай-ка в Хгер да вызнай, где там Марта, в каком доме обретается?
— Так ведь Марта обручена.
— До колыбели дело дошло?
— Нет.
— Что-нибудь еще было?
— Нет.
— Ну, так иди в Хгер и выполни мою просьбу. Адам пошел-пришел и говорит:
— Спит в постели у своей матери.
Тер-Кадж Адам обещал Бороде помочь умыкнуть Марту. Условились, что Адам на следующий день пойдет к своей тетке в гости и останется у них ночевать.
— А как же мне узнать, что ты дома?
— Если увидишь возле двери веник вверх тормашками, значит, я дома, входи смело. А как кашляну — хватай Марту и беги.
На следующий день к вечеру Каро вскочил на коня и помчался в Хгер во всю прыть. Только раз остановился он по дороге. Остановился потому, что увидел великана, да какого! Каро даже дрожь пробрала.
«Видать, нечистая сила поставила его у меня на дороге, чтобы я опоздал», — сказал он про себя.
— Эй, великан, а ну дай мне пройти! — крикнул Каро еще издали и рукой махнул: посторонись, мол. Великан только рассмеялся и говорит:
— Кто ты такой, давай померяемся силами?
— Я — Каро, Борода Каро, слыхал? Товарищи мои погибли за свободу, не узнав женской любви. Ты что же, и меня хочешь лишить ее?
Великан молчал и не двигался с места.
— Ох, умереть мне за тебя, с семью именами святой Карапет — вскричал Каро, сошел с лошади, да как подошел к великану, как согнул, связал в сноп, отнес на обочину, поставил там и сам сверху сел.
Исполин, задыхаясь, кричит из-под Бороды:
— Отпусти, помираю!
Усмехнулся Каро, ослабил одну веревку.
— Прошу тебя, отпусти, — взмолился великан.
Каро еще одну веревку ослабил.
— Ты — бог, — сказал великан.
— Остальные не сниму, — сказал Каро и, оставив великана, опутанного веревками, на обочине, продолжил путь.
Еще утренняя звезда не взошла, а Борода Каро был уже в Хгере, где стояли летние дома ишхандзорцев. Лошадь вся в мыле была. Борода ослабил подпругу, потрепал коня по холке и сделал несколько кругов, чтобы остыл конь.
Потом подошел к дому Марты. И видит — веник стоит, как условлено, и дверь приоткрыта.
Марта лежала в постели матери, одна рука под подушкой, другая с кровати свесилась. Ветерок Сасунских гор и блики луны играли на ее волосах, заплетенных в косы.
Мать услышала шаги, подняла голову:
— Кто это?
— Борода Каро я, матушка, — кланяясь с порога, сказал Каро.
— Что делаешь здесь ночной порой?
— За Мартой пришел.
— Рассвета не мог дождаться?
— Не мог, матушка, одним духом примчался. Лошадь еще горячая, на дворе стоит.
— Моя дочка за сына старосты идет. Напрасно явился, гелиец.
— Пусть все старосты со всеми своими сыновьями соберутся — никто не сможет отнять у меня Марты. Всего-то я и хочу на этом свете — одну девушку.
— А чем жену свою думаешь прокормить?
— Горячим своим дыханием.
— Горячим дыханием сыт не будешь. У старосты — богатство, а у тебя в кармане пусто.
— Я сейчас побогаче всех старост, матушка, потому как султана с его тахты спихнули. Я и Марта наполним Сасун нашей любовью и деток народим всем на радость...
— Ну и день же ты выбрал, чокнутый гелиец! Сегодня у нас в гостях сын моей сестры Адам, вон он лежит в углу, и кинжал под подушкой. Ежели встанет, спасения тебе не будет, так и знай.
Тут Адам кашлянул.
— Это он кашляет, слышишь, уходи скорее. У нас для фидаи девушек нет. Скоро в доме старосты семь свирелей на свадьбе моей Марты будут играть, а я плясать буду.
— Если плясать надумала, пляши сейчас, матушка, я Марту твою увез! — сказал Каро и сгреб в охапку девушку, выхватил из постели, только их и видели. — У меня на свадьбу времени нет и денег, чтоб семь свирелей играло! — крикнул он уже со двора, уносясь на коне прочь.
— Адам, парень, Марту увезли, вставай! Эге-гей, люди, эй, талворикцы, вы что спите, спасайте мою Марту, честь девушки идите спасать! — вскричала ишхандзорская мамаша, выскакивая из постели.
И крик поднялся над летними домами Хгера: дескать, фидаи Каро умыкнул ночью невесту старостиного сына.
— Куда поехал, в какую сторону? — размахивая кинжалом, Тер-Кадж Адам бросился к дверям.
— В ту сторону, к Мркемозану, через Кепин...
— Пеший был или же на коне?
— На коне! Девушку в рубашке прямо на седло кинул и умчал!
И встали ишхандзорцы против гелийцев, пошли на них войной.
Упрямые и отчаянные были ишхандзорцы, не дай бог против их воли пойти. Это о них говорили: «Ежели буря на дворе, значит, ишхандзорец собрался в дорогу».
И началась из-за Марты война в Сасунских горах, покатились с вершин камни-валуны, загремели горы и ущелья.
Испугалась Марта, вздумала убежать домой, но Каро начеку был. Он Марту, чтоб не убежала, привязал себе на спину и один-одинешенек, спрятавшись в скалах, отбивался от ишхандзорцев.
Отец Марты вынужден был обратиться в Константинополь к самому патриарху армянскому. Ему сказали:
«Поймай Бороду и отними свою дочь». Но кто может поймать Бороду? Он то за Чесночной Скалой появляется, то на склонах Андока, то в горах Чанчика, то на Бримо. С ружьем в руках, с Мартой, привязанной за спиной. Вот вам и Борода.
Правительство встало на защиту старосты и чуть не пол-Гели в тюрьму побросало. А толку-то?
Под конец дело поручили мушской церкви.
— Спасите мою дочь, — мать Марты повалилась в ноги архимандриту Хесу.
— Откуда он умыкнул девушку? — спросил святой отец.
— Из постели, со мною в одной постели спала.
— А что же, в доме вашем ни одного мужчины не нашлось?
— Тер-Кадж Адам спал в углу. Пока он встал, пока выхватил нож, фидаи с моей дочкой в горы умчался.
— Я дочь твою вызвал на исповедь. Если скажет:
«Да, я по своей воле убежала с ним», — я бессилен что-либо сделать; если же скажет: «Борода увел меня силою», — я верну под родительский кров девушку. — И отец Хесу отправил ишхандзорскую мамашу домой.
В Талворике село есть, называется Мазра. Боясь, что Марта скажет на исповеди, что ее увели силою, Борода отвел ее к одним знакомым в Мазре. Постучался он к ним и говорит:
— Вот моя невеста, пусть она у вас побудет денька два, а вашу дочку отпустите на один день со мной.
Оставил Каро Марту в этом доме, у знакомых своих, взял хозяйскую дочь за руку и вышел из дому.
Потом вернулся, приоткрыл дверь и говорит:
— Смотрите лучше за Мартой, а не то я вашу дочь уведу вместо нее.
И закрыл за собой дверь.
По дороге он дочку своих знакомых стал учить, чтобы, когда святой отец заговорит с нею, та отвечала бы, будто она Марта и что по своей воле вышла замуж за Каро, что и родители уже согласны, не слушайте, мол, отца с матерью моих, это они так, для виду говорят.
— Все поняла? Вот и хорошо. Пошли, значит, в Муш, — сказал Каро.
— Да ведь поздно, давай где-нибудь заночуем, а утром пойдем, — сказала девушка.
— Нет, ночью же и пойдем.
— Да зачем ночью-то идти, ведь свобода, хуриат.
— Хуриат хуриатом, а я оружия не сложил, и значит — беглый я, вне закона.
И пришли они ночью в Муш, да прямо к архиманд.риту Хесу.
— Я своею волею вышла замуж за Каро, не слушай моих отца с матерью, святой отец, — сказала девушка из Мазры, переступив порог церкви.
— Ахчи, из-за тебя тут целая война поднялась, чуть весь Сасун не спалили! Тебя как звать? — обратился к девушке отец Хесу.
— Марта.
— Каро тебя откуда умыкнул?
— Из постели моей матери.
— Насильно?
— Почему же насильно? А кто же веник в дверях поставил?
— А как же сын старосты?
— Я Каро люблю. Когда на свете есть гайдук, что такое староста?
— Молодец, дочка.
— А как в супружестве жить мирно, знаешь?
— Почему же нет? По широкой дороге рядышком пойдем, узкая попадется тропинка, друг за дружкой пойдем, Каро впереди, а я за ним, толкаться не будем.
— Идите с миром, будь благословен союз ваш! Многие фидаи умерли, не узнав семейного тепла. Пусть хоть этот один будет счастлив.
— Доброй тебе ночи, святой отец, — сказала девушка и вместе с Каро вышла из церкви.
Каро отвел девушку домой, вручил ее родителям, а сам взял свою Марту за руку — и в горы.
Обильная роса рассыпала жемчужины на изумрудную зелень. И пошли Каро с Мартой, ступая по белым лилиям и красной повилике. Перед ними ковром расстилались то синие цветы, то желтые. И пошли они, обнявшись, рука об руку, а когда узкая тропинка попалась, друг за дружкой пошли — впереди Каро, за ним Марта.
Дошли они до высокой скалы, присели отдохнуть. Марта уже смирилась с судьбой своей и не пыталась больше бежать.
Так поженились Каро и Марта. Но с гор они не спустились. Зажгли лучину среди Сасунских гор и прожили там до 1915 года.
))
